Бренд Jardins d’Ecrivains - еще одна история с концепцией. "Сады писателей" - это, как нетрудно догадаться, линейка ароматов про писателей, точнее, про их героев, а если еще точнее - про процесс рассказывания истории, создания героя из подручного материала, будь то слова или ароматические вещества, сплетающиеся в парфюмерную композицию. У француженки Анаис Бигин, создателя и парфюмера бренда, таких концепций несколько, для каждого - своя линейка, как своя лужайка, на которой она может резвиться по своим, заранее заданным правилам.
Итак, писатели и герои. "Орландо" назван в честь романа Вирджинии Вулф, который я - так случилось - дочитала в тот же день, когда под руку подвернулся этот аромат. В одноименном фильме снималась Тильда Суинтон - самая андрогинная актриса современности.
Вулф - одна из моих любимых писателей, из тех, кто видит огромный мир так же, как и я, и находит нужные слова, чтобы рассказать об этом. А "Орландо" - это фантастическая история о бессмертном существе, рожденном в елизаветинскую эпоху мужчиной, чтобы в XVIII веке стать женщиной и пробыть ею до эпохи эдвардианской - до времен самой Вирджинии Вулф. Писательнице оставалось недолго - она не пережила Первую мировую - а вот ее герой, точнее, уже героиня, должна где-то бродить миром и по сей день, подобно Вечному Жиду.
Но лорд / леди Орландо - не просто фантастический персонаж. Это метафора человека как непостижимого существа, вбирающего в себя все миры и все эпохи (и, разумеется, он по определению андрогин), несущего в себе тысячи разных героев, тысячи историй, существующего в настоящем мгновении и по этой причине живущему вечно. Культурный багаж, равно как и наше воображение, по Вулф, не отяжеляют нас - они расширяют бездну, которая и без того живет и пульсирует у нас внутри. Человек есть Вселенная - этот краеугольный камень модернизма расписан Вирджинией Вулф со всех сторон, с любовью и нежной иронией.
Когда я вдыхаю Orlando, то теперь, после романа, я думаю о родовом замке героя/героини, в которой он/она неизменно возвращается из странствий. Крепкий замес бальзамических лекарственных нот и "зеленых" пачулей, сдобренный пряностями - в основном все той же гвоздикой (везет мне на нее этой зимой) - и сглаженный древесными нотами, пахнет как внутренности старого шкафа с мехами-шелками-бархатами ушедших эпох, как полированный паркет бальной залы, как сглаженные сотнями рук полированные перила изящной винтовой лестницы. Буфет, в глубине которого спрятана запыленная бутылка неправдоподобно старого хереса. И чем дольше носить этот сбивающий с ног крепкий аромат, тем мягче он становится, превращаясь в базе в нежную мускусную пудру - вот только все с тем же пыльным, лекарственным оттенком старины.
С ее появлением комнаты веселели, – встрепенувшись, открывали глаза, будто в ее отсутствие скучно дремали. И хоть она их видела сотни и тысячи раз, они никогда не повторялись: за долгие годы в них скопилась тьма всяких настроений, вот они и менялись зимою и летом, в вёдро и в дождь, в зависимости от ее неудач и удач, от характеров ее гостей. Чужих они всегда встречали учтиво, разве чуть-чуть устало. С нею им всегда весело. А как же иначе? Знакомы вот уже почти четыреста лет. И нечего друг от друга скрывать. Она все-все про них знает, все радости и печали. Знает возраст каждой комнаты, ее маленькие секреты – дверцу, полочку, шкафчик, недочет какой-нибудь, – скажем, что-то меняли, чинили, достраивали. Они ее тоже знают во всех ипостасях. Она от них ничего никогда не скрывала. Являлась к ним мальчиком, мужчиной – в радости и слезах. Здесь, на этом подоконнике, были написаны первые строки; в этой часовне ее венчали. Здесь и похоронят, думала она, забравшись с коленками на подоконник в длинной галерее и потягивая испанское вино. Ужасно трудно себе представить, но ведь такой же точно желтой зыбью прольется на пол с витража геральдический леопард в тот день, когда ее тело положат в склепе меж предков. Она, ни на йоту не верящая ни в какое бессмертие, чувствует все равно, что душа ее будет вечно бродить вот по этим красным панелям, по этим зеленым диванам. А комната – она забрела в опочивальню посла – сияла, как раковина, века пролежавшая на дне морском и в миллионы разных цветов выкрашенная водою: розовая и желтая, зеленая и песочная. Хрупкая, как раковина, она была и – пустая. Никакой посол больше не придет сюда спать. Ах, но она же знает, где все еще бьется сердце дома. Тихо отворив дверь, затаясь на пороге так, чтобы комната ее не заметила, она смотрела, как колышутся и опадают шпалеры от неугомонного, вечного ветерка. Все скачет и скачет охотник; все убегает Дафна. Все бьется это сердце, слабое, замирающее, – хрупкое, неукротимое сердце огромного дома.
Вулф - одна из моих любимых писателей, из тех, кто видит огромный мир так же, как и я, и находит нужные слова, чтобы рассказать об этом. А "Орландо" - это фантастическая история о бессмертном существе, рожденном в елизаветинскую эпоху мужчиной, чтобы в XVIII веке стать женщиной и пробыть ею до эпохи эдвардианской - до времен самой Вирджинии Вулф. Писательнице оставалось недолго - она не пережила Первую мировую - а вот ее герой, точнее, уже героиня, должна где-то бродить миром и по сей день, подобно Вечному Жиду.
Но лорд / леди Орландо - не просто фантастический персонаж. Это метафора человека как непостижимого существа, вбирающего в себя все миры и все эпохи (и, разумеется, он по определению андрогин), несущего в себе тысячи разных героев, тысячи историй, существующего в настоящем мгновении и по этой причине живущему вечно. Культурный багаж, равно как и наше воображение, по Вулф, не отяжеляют нас - они расширяют бездну, которая и без того живет и пульсирует у нас внутри. Человек есть Вселенная - этот краеугольный камень модернизма расписан Вирджинией Вулф со всех сторон, с любовью и нежной иронией.
Когда я вдыхаю Orlando, то теперь, после романа, я думаю о родовом замке героя/героини, в которой он/она неизменно возвращается из странствий. Крепкий замес бальзамических лекарственных нот и "зеленых" пачулей, сдобренный пряностями - в основном все той же гвоздикой (везет мне на нее этой зимой) - и сглаженный древесными нотами, пахнет как внутренности старого шкафа с мехами-шелками-бархатами ушедших эпох, как полированный паркет бальной залы, как сглаженные сотнями рук полированные перила изящной винтовой лестницы. Буфет, в глубине которого спрятана запыленная бутылка неправдоподобно старого хереса. И чем дольше носить этот сбивающий с ног крепкий аромат, тем мягче он становится, превращаясь в базе в нежную мускусную пудру - вот только все с тем же пыльным, лекарственным оттенком старины.
С ее появлением комнаты веселели, – встрепенувшись, открывали глаза, будто в ее отсутствие скучно дремали. И хоть она их видела сотни и тысячи раз, они никогда не повторялись: за долгие годы в них скопилась тьма всяких настроений, вот они и менялись зимою и летом, в вёдро и в дождь, в зависимости от ее неудач и удач, от характеров ее гостей. Чужих они всегда встречали учтиво, разве чуть-чуть устало. С нею им всегда весело. А как же иначе? Знакомы вот уже почти четыреста лет. И нечего друг от друга скрывать. Она все-все про них знает, все радости и печали. Знает возраст каждой комнаты, ее маленькие секреты – дверцу, полочку, шкафчик, недочет какой-нибудь, – скажем, что-то меняли, чинили, достраивали. Они ее тоже знают во всех ипостасях. Она от них ничего никогда не скрывала. Являлась к ним мальчиком, мужчиной – в радости и слезах. Здесь, на этом подоконнике, были написаны первые строки; в этой часовне ее венчали. Здесь и похоронят, думала она, забравшись с коленками на подоконник в длинной галерее и потягивая испанское вино. Ужасно трудно себе представить, но ведь такой же точно желтой зыбью прольется на пол с витража геральдический леопард в тот день, когда ее тело положат в склепе меж предков. Она, ни на йоту не верящая ни в какое бессмертие, чувствует все равно, что душа ее будет вечно бродить вот по этим красным панелям, по этим зеленым диванам. А комната – она забрела в опочивальню посла – сияла, как раковина, века пролежавшая на дне морском и в миллионы разных цветов выкрашенная водою: розовая и желтая, зеленая и песочная. Хрупкая, как раковина, она была и – пустая. Никакой посол больше не придет сюда спать. Ах, но она же знает, где все еще бьется сердце дома. Тихо отворив дверь, затаясь на пороге так, чтобы комната ее не заметила, она смотрела, как колышутся и опадают шпалеры от неугомонного, вечного ветерка. Все скачет и скачет охотник; все убегает Дафна. Все бьется это сердце, слабое, замирающее, – хрупкое, неукротимое сердце огромного дома.
Это аромат ушедших веков, который не пытается играть в историческую реконструкцию, а прямо вот честно выдает все эти самые века, какими они стали сейчас, со всеми культурными слоями и дополнительными оттенками смыслов. Он тяжел, потому что история - вообще нелегкая штука. Но если им заслушаться, то можно и не заметить, как одно столетие сменяется другим - как в фильме, когда героиня вбегает в лабиринт из эпохи рококо, а выбегает - в середину XIX столетия...
Комментариев нет:
Отправить комментарий